АККОМПАНИАТОР

Марсель Митуа
АККОМПАНИАТОР
Пьеса-монолог
Три удара гонга. Занавес закрыт. Еще три удара. Занавес под­нимается.
Сцена погружена в полумрак, но луч прожектора освещает место у микрофона. В глубине справа за роялем сидит аккомпа­ниатор. Пауза.
Аккомпаниатор как бы рассеянно берет несколько аккордов, не­ожиданно захлопывает крышку, медленно выходит из темноты. Его освещает луч прожектора. Резко отставляет микрофон в сторону и начинает говорить:
Медам и месье... Нет, умоляю, не аплодируйте. И, пожа­луйста, потом не свистите и не кричите, хотя вы бу­дете недовольны тем, что я вам объявлю. Вообще это не моя роль — объявлять... Но я сейчас один... Дирек­тор, режиссер мечутся за кулисами... Да, кстати, не пойму, кто распорядился дать три удара и поднять занавес? Я, конечно, сидел на своем месте, мне за это деньги платят... Но правда не понимаю, кто мог под­нять занавес. Да, медам и месье, придется наконец ре­шиться и объявить вам: сегодня он петь не будет. Нет-нет, прошу вас, ничего не говорите, сейчас вы все узнаете... Это не очередной каприз избалованного ку­мира: он умер. Да, он умер. Всего десять минут тому назад... а может быть, семь или восемь. Вот почему они там в панике. (Указывая за кулисы.) Да, он мертв. Надеюсь, дирекция вернет вам деньги... (Как бы от­вечая на вопрос,) Сердечный приступ! Пфф! Вы же знаете, как это случается: переутомление, гастроли за гастролями, поезд, автобус, поезд, автобус, остывшие ужины в вокзальных закусочных, которые подают по­лусонные дежурные, еще не перемывшие дневной по­суды, постели, в которых никак не уляжешься и за­сыпаешь с трудом, утренние репетиции в выстужен­ном зале, на сквозняках, в пыли, когда вместо пуб­лики — уборщицы с тряпками... Вот кто виноват. Ко­роче, он умер. Да! Я чуть было не забыл! Виноваты и вы, медам и месье! Вы тоже в этом виноваты. Страх. Страх перед выступлением. Перед вами. Сжимается сердце, сначала слегка, а чем больше лет и чем боль­ше славы — все сильнее и сильнее, пока оно — крак! — как воздушный шарик. В один прекрасный вечер — в такой, как этот. Вы прожорливое чудовище с сотнями глаз и ушей, которое надо кормить все новым и но­вым, хотя иногда — наоборот: старыми успехами и пе­режитой славой. С какой ноги с вами танцевать? Это­го никто не знает. Отсюда и страх. И — крак! Потому что страшно: вы, медам и месье, с таким аппетитом пожираете своих идолов, что иногда, если они встают вам поперек горла или вам кажется, что они вышли из моды, вы заглатываете их одним глотком. Глот­ком, который длится пять минут, иногда одну минуту, мгновение свистка или перешептывания, или про­сто секунду, когда вы забыли похлопать в ладоши. Да-да! Это быстро. Ваш восторг понемногу остыва­ет... и конец! Из города в город, еще до нашего появ­ления, нас мучает мысль «Как наши акции — идут на повышение или на понижение?» Мы выезжаем из Па­рижа, занимая на афише второе место, но незаметно, по мере удаления сбрасывается балласт, и в Ницце мы уже на афише после жонглера. Проклятая профес­сия! Как быстро можно спуститься по парадной лест­нице мюзик-холла! Кубарем! В мгновение ока! Однаж­ды у публики плохое настроение, нам кажется — это легкий щелчок, но... все кончено, бесповоротно, воз­врата нет... и — крак! Не воображайте себе, что ди­ректора, импресарио и журналисты дадут нам возмож­ность отыграться после матча... У них навалом дру­гих идолов, карабкающихся на ту же лестницу, с ко­торой мы сброшены пинком под зад... в оркестровую яму... в помойную яму всех развенчанных кумиров.