Дайте, посмотрю на меня

САША. Послушай, милая, говорю я… (Настоятельно.) Послушай меня, мерзость такая! Помнишь ли ты тот зимний вечер?.. (Спокойно.) Ты была в брючном костюме… ты стояла у окна… в Блоковском ракурсе: рука небрежно уведена в карман, нога перекрещивает другую, прядь волос удержалась на плече, завидуя вольному падению остальных. Плутал легкий дым сигареты… (Тон понижается, становится душевнее.) Вдруг ты приникла к окну, за ним дрожал низкорослый силуэт города, побитый мелкими огнями окон. Относительная мгла — там шевелились намеки облаков — распласталась, как гигантское покрывало. Между городом и небом лежало постноватое, укромное свечение. Все это было копошащимся, ползущим, полумертвым… живое было где-то далеко, в дерзкой полоске темноты, лежащей над мнимым горизонтом. И мне было весело и одиноко… Я курил. Дым забавно вползал в ноздрю, делал ей сладко… (Добавляется живая нота.) Я ухожу, сказала ты… Почему?.. Просто так, сказала ты… (Саша вздохнул.) Просто так… какие трепетные слова… Саша поникает головой, встает,— он выходит на авансцену, голова так и опущена. (Вдохновенно.) Мы — обладали себя… Мы внедрялись в замысловатые состояния организма с изощренностью и безудержной пылкостью, мы странствовали друг по другу одержимо, вдумчиво и безрассудно, изыскивая и неизбежно находя дополнения, уточнения, расторжения пределов… Мои движения представлялись как нечто ведомое, инициированное замыслом Анюты, и я с наслаждением отдавался ее власти, зная, что это направлено на общее обретение. Порой возникало ощущение, что тело мое выворачивается, становится неким живым вектором и вползает в собственные же клетки… (Голос вырастает, голова поднимается в зал.) Тело Анюты было безумно красивым. Зачастую я просто наслаждался игрой форм, бликами, мерцаниями, движениями теней на коже, поразительными совпадениями температуры отдельных ее органов с моими требованиями… пронизывающими ароматами, обстоятельно овладевающими легкими… Непостижимым образом была сконцентрирована энергия. Временами я уставал, я видел, что жадное дыхание не насыщается прохладой, разжиженная кровь не напитывается нужным теплом, и тут же откуда-то из области голеностопного сустава или просто из неведомых закромов сперва эхообразно, затем овеществляясь, выплывали сгустки новой силы. Даже после оргазма не приходило насыщение, и я намеренно отвлекался от Анюты, наслаждаясь резервами характера, чистой властью влечения… Я превратился в монолитное сфокусированное целое: зрение, осязание, слух составляли конгломерат величин, созидающих общую силу, направленную на совокупление с объектом, которым была Анюта, — и любая точка соприкосновения с ее телом становилась местом прорыва в ее волю, эмоцию, которая тут же вплеталась в собственную и умножала ее. Так, должно быть, чувствует себя инфузория, и это чувство было беспощадным… Саша трогает подбородок, закрывает глаза, пауза. (В голосе появляется что-то гранитно-никелевое.) Существовал сильный эпизод. Мы вышли на улицу — нагие, накрывшись одной накидкой… Курили. И на нас обрушилось небо… Оно было абсолютно чистым, аспидным, плотоядным. Что-то творилось со звездами, они напряженно мерцали, шевелились, пульсировали. Вот и само небо задвигалось, закружилось, зашептало и стало опускаться. Его дыхание чувствовалось отчетливо… И вдруг обнаружилось, что мы и есть небо…
Саша умолкает, уходит вглубь сцены.

ИГОРЬ. Во дает! Санька, что с тобой сотворилось?

Пауза, все следят за Сашей.

ТАНЯ. Так чем дело закончилось? Вы что — расстались?