Клетка

Любовник. Ах, если бы вы знали, как ошиба­етесь!
Муж. Испорченные трепачи, с их трепещущим папашей, который хранит их первые невин­но хромающие стишата в коробке, где ле­жат векселя.
Любовник. Что вы придумываете, я даже не знал своего отца! А мать, вам очень хочется знать, кто она была? Одна из... этих.
Отец. Что вы сказали?

Мать. Возможно ли?!
Любовник. Увы, да. (После паузы.) Моя мать занималась как раз этой несчастной про­фессией, самой древней на свете, как при­нято говорить. Отчасти из-за денег, а от­части и из-за снобизма. И все же я считаю нужным подчеркнуть, что вспоминаю о ней с душевным трепетом. Со мной она была нежна и ласкова больше, чем с клиента­ми... Вы можете представить себе, синьора, что такое было мое детство. Двусмыслен­ность, нездоровый воздух, которым я ды­шал, это вам не слюнявчики!..
Муж принимается нервно ходить по комнате.
Он мне не верит. Думает, что я разыгры­ваю комедию?
Мать. Не обращайте на него внимания, продол­жайте.
Любовник. Вы полагаете, что я все выдумал о своей матери? Что мне сделать, чтобы мне поверили?
Отец. Продолжайте и поподробнее, пожалуйста.
Л ю б о в н и к. Я мог бы рассказать вам даже, как она принимала клиентов. Или какой я ее видел, когда приносил чай или херес с яйцом. Какие она носила халаты. Или же цены: вы хотите знать цены?
Мать. Вы говорите о ней в прошлом: она, что, умерла?
Любовник. Да, от прогрессирующего парали­ча. Заразилась в юности, в Мюнхене. Мо­мент слабости, может быть, страсти. Бо­лезнь уничтожала ее день за днем... В по­следние дни жизни она стала писать мемуа­ры. Я никогда не читал ничего более непри­стойного и более гениального.
Муж (Матери). Вы считаете, что нам нужно и дальше выслушивать всю эту чушь?
Мать. А если ты ошибаешься, Гвидо?
Любовник. Нет, оставьте, я не обижаюсь, я привык. И потом... (поднимается со стула), когда Клаудиа выйдет оттуда, потому что она выйдет, я чувствую... с ангелом смерти рядом, взглянет на нас, на каждого, потом остановит свои глаза на мне, и вот тогда-то правда и восторжествует.
Еще один глухой удар по стене, за которым следует уже привычный звон стекла.
Отец. Вот — третий и последний стакан.
Мать. Бедная малышка,    ей    нужна разрядка.
Психиатр. Лучше так, синьора, поверьте, луч­ше так.
Муж. Да, только теперь ей уже больше нечего бросать.
Психиатр. Она успокоится, вот увидите, те­перь она успокоится.
Любовник. Чш-шш! Новый... шум, слышите? Как будто что-то шуршит на полу.
Муж. Наверно, она опять встала.
9
Отец подходит к двери справа. Остальны-ные следуют за ним.
Отец (вполголоса). Клаудиа! Клаудиа, тебе что-нибудь нужно? Мы все здесь, не бойся, сокровище мое. Мы говорим о тебе. (Не­сколько громче.) Клаудиа! (Прикладыва­ет ухо к двери.) Нет, ничего не слышно.
Любовник. Это, вероятно, был дождь.
Пауза.
Мать. Идет дождь? А я и не заметила. Отец. Дождя нет вот уже два месяца.
Пауза.
Психиатр. Да, однако рано   или поздно,   но
она выйдет из этой комнаты. Отец. Это неизбежно. Психиатр. И что же мы ей тогда скажем? Что
сможем предложить? Отец. Вы правы.
Психиатр. Я говорю сейчас о будущем, синь­оры. Неужели мы о нем забыли? Мать. О будущем Клаудии? Любовник. И о нашем тоже. Муж. Все верно: не хватало как раз будущего. Психиатр. Нас всех это только коснулось, а
вот она... ее нужно лечить.    Мы    обязаны
предложить ей что-то иное. Любовник.    Что-нибудь новое. Да. Впрочем,
каждый день приносит нам что-то новое: это
не будет трудно. Психиатр. Нет, не будет. Мать. Почему должно быть трудно?