Мейерхольд

Немирович-Данченко читал очень хорошо. Мейер­хольд помнил пьесу, но слушал как бы впервые. Она уже не казалась ни странной, ни незаконченной. В ней была какая-то влекущая загадка, но Немирович-Данченко не стал ее объяснять. Он просто предложил всем перечитать ее еще и еще раз, отложив разбор до начала работы. Он предполагал включить ее в число экзаменационных вы­пускных спектаклей.
«...Мы ходили неразлучно с желтым томиком Чехо­ва,— вспоминает О. Л. Книппер,— и читали, и перечи­тывали, и не понимали, как можно играть эту пьесу, но все сильнее и глубже охватывала она наши души тонкой влюбленностью — словно это было предчувствие того, что в скором времени должно было так слиться с нашей жизнью и стать чем-то неотъемлемым, своим, родным». Мейерхольд рассказывал автору этих строк, что в этом предполагавшемся ученическом спектакле Немирович-Данченко намечал его на роль Дорна.
— Мне здесь нужен очень умный актер,— говорил он прямо в глаза Мейерхольду.
Но Мейерхольд не радовался этому комплименту. Он уже мечтал играть Треплева. Дорн, по традиционной распасовке амплуа, был резонером, а Треплев... а Треплев не вмещался ни в какое амплуа, он был им самим: ак­тером, мечтающим о трагических ролях и разыгрывающим в жизни роль неудачника; его ровесником и духовным собратом, одиноким и непонятым.
План постановки «Чайки» в филармоническом учили­ще не был осуществлен. Ленский собирался ставить ее в Малом театре, а когда это отпало, осторожный и дально­видный Немирович-Данченко зарезервировал пьесу для будущего театра и, конечно, был прав. Новизна и заман­чивая трудность «Чайки» не могли быть преодолены од­ной увлеченностью молодых исполнителей: требовалось и особенное, новое режиссерское решение, и, вероятно, еще малоопытный в режиссуре Немирович-Данченко трезво счел себя к этому неподготовленным.
Зима 1897/98 года была временем собирания сил но­вого молодого русского искусства: завоевывал славу Шаля­пин, дебютировал в Большом театре Собинов, в полном расцвете были свежие дарования Серова, Врубеля, Леви­тана, Нестерова. Начал печататься в столичных журналах Максим Горький. Кончился долгий период застойной ти­шины и общественной спячки. Начиная с 1896 года — со знаменитой стачки петербургских ткачей, изумивших всех своей выдержкой и организованностью, повсюду идет нарастающими волнами подъем революционных сил. Ме­няются лозунги, во всем чувствуется жажда нового. За­вершилась эпоха разброда интеллигенции, социального бездорожья, проповедей «малых дел», «непротивления злу», и «неделанья». Везде — в общественной жизни, в литературе, в искусстве — взлет надежд, активности. На­копились силы — пришло время их тратить.
Общее возбуждение проявляется во всем: каждая но­вость превращается в событие, все чего-то ждут, новые любимцы мгновенно становятся знаменитостями — все го­ворят о «конце века», а живут лихорадочным предчувстви­ем каких-то начал, заманчивых и обнадеживающих пе­ремен...