Последняя любовь Нарцисса

Венера: - Скверно на душе. И в теле скверно тоже. И спится плохо мне в такие дни. В такие дни такие жалкие кошмары снятся. Наверное, по Фрейду. Как могло такое мне присниться, что на главной городской площади ослы пасутся? Едят траву и пьют родниковую воду. Причем надменно и спокойно. А живут ослы в палатках! Как будто так и надо! Как будто так заведено веками. Не пей вина, Венера. А площадь вся в навозе. Может, сон к деньгам? Ослиный навоз сулит огромный куш. Как свободно ослы передвигались по площади! Так грациозно! Как будто это породистые кони. Словно скакуны, они гордились своим осознанным и диким нравом. И вот на площадь вдруг пришли обнаженные и юные крестьянки и стали грязно приставать к ослам. Они грозились отчислением из фермы и полным увольнением из натурального феодального хозяйства, если ослы не уберутся восвояси или не исполнят жуткий долг соития в ближайшую же полночь. Ослы в сопротивлении своем дошли до соглашения! И началось брутальное сраженье порочных ненасытных тех девиц с неокрепшими ослами! Не пей вина, Венера, перед сном. Вино и родина в больших количествах опасно для здоровья. Низ живота схватило так от боли. В такие дни печаль моя ярка. Так что же было дальше? Просто мерзость. Мерзость непозволительного секса! Девицы гладили ослов по крупам и что-то нежно им шептали в длинные их уши. А те, влюбленные по уши, разбухли ниже живота и страстно заревели. Так сейчас ревет неслышно мое нутро больное. Успокойся. Поглажу ласково его я. (Резко и нервно гладит живот). Так болит. И вот когда настала полночь, юные крестьянки решили накормить ослов своим же молоком. Те отказались. Отказались напрочь. Они ответили, что брезгуют в пищу употреблять женское молоко. Запрещает это им религия! Такая неслыханная дерзость и ослиный фундаментализм возмутил горячие сердца девичьи, и женщины в воинственном и яростном накале смели нещадно головы ослов одним лишь резким перекусом шеи. Вот так! Кровь так хлестала мощно, яро, как скоро хлынет кровь моя из низа. (Легко массирует виски). Предчувствую я боль и неприятный вечер. Ослиная кровь текла тремя ручьями в ближайший парк столичный, где прятались в кустах сирени воины. Железистый запах крови так их возбуждал, что стали они рвать ветви и хлестать себя по телу. Хлестать с таким упорством, что ветви разрывались в два удара! Они срывали новые, и мне во сне казалось, что в парке в следующем году не будет в мае больше жечь сирень своим красивым девственным соцветьем, и больше никогда воины не смогут сорвать нечетный лепесток, чтоб загадать желанье. От этого они заплакали, что их желания, увы, не сбудутся. Их время истекло. Бедные! Ни одного желанья больше. Чтоб не было так больно от этих грустных мыслей, они решили бить друг друга. Бить своим оружием. Бить так сильно, чтоб выбить коренные зубы, мосты, протезы, переносицы и губы заодно порвать. Пока они насыщались боем, уставшие крестьянки спрятали ослиные трупы на городской  свалке и пошли спать. А к свалке вдруг подкрались три монаха. Они искали там бутылки, чтоб набрать на праздник святой воды, а нашли лишь звериные там трупы. Они простили им грехи. Смертные грехи неповиновения и несоблюдения завета – не жить на площади и не прелюбодействовать с людьми. Я сейчас с ума сойду от боли. (Внезапно хватается за сердце). Когда же всё начнется, наконец? Чтобы кровь смыла мою боль. Монахи совершали прощальный ритуал над трупами, и вдруг один осёл оказался живой. Такой красивый, умный, молодой осёл